Но он вытащил из кармана кошелек и из него бумажку — удостоверение, что ее предъявитель, товарищ матрос такой-то действительно получил револьвер системы наган за таким-то номером от Кронштадтского Военно-Революционного Комитета, куда по выполнении возложенной на него задачи обязан вернуть означенный револьвер. Следовали подпись и печать комитета.
«Да ты прав, ты должен был бы его вернуть, если бы имел. Но ты его потерял в бою. Ты это и доложи», — урезонивал я его, в то же время соображая, что он или глуп как пробка, или издевается надо мной. Мне начинало надоедать, и я стал нервничать.
«Мне не поверят, скажут, что я пропил. Да чего там болтать! Раз взял чужую вещь, то должен знать, где она. Отдай револьвер!» — приходя в повышенное состояние настроения, снова начал свои требования матрос, но на этот раз замахиваясь кулаком.
«Стой, подожди!..» — остановил я его с внутренним ужасом, что он меня сейчас ударит, а затем…
И тут, под влиянием ужаса, что меня ударит по лицу, я совершил гадость, мерзость. Я бросился к стоявшему к нам спиною члену Временного Правительства:
«Послушайте, избавьте меня от этого хама. Я не могу его убить, иначе всех растерзают!» — говорил я, дергая его за плечо.
Он обернулся. Бледное лицо и колкие, пронизывающие глаза.
«Ах, это вы давеча что-то объясняли мне!» — вспомнил я. «Вот этот матрос требует, чтобы я вернул ему револьвер, который я у него отобрал вечером, во время очищения первого этажа у Эрмитажа. У меня его нет. Объясните ему», — быстро говорил я.
Старичок выслушал и принялся мягко что-то говорить матросу, который растерянно стал его слушать. Я же воспользовался этим и быстро отошел на свое старое место у письменного стола, рядом с окном, и снова стал смотреть, что творится в кабинете.
В кабинете уже было полно. Члены Временного Правительства отошли большею своею частью к дальнему углу. Около адмирала вертелись матросы и рабочие и допрашивали его.
Но вот шляпенка Антонов повернулся и прошел мимо меня в нишу и, не входя в нее, крикнул в Портретную Галерею: «Товарищи, выделите из себя двадцать пять лучших вооруженных товарищей для отвода сдавшихся нам слуг капитала в надлежащее место для дальнейшего производства допроса».
Из массы стали выделяться и идти в кабинет новые представители Красы и Гордости Революции.
Между тем внимание вернувшейся назад шляпенки одним из членов Правительства было обращено на то, что его сподвижники все отбирают, а также хозяйничают на столах. Едкое замечание задрало шляпенку, и он начал взывать к революционной и пролетарской порядочности и честности.
«А где же юнкера?» — спросил я прижавшегося к стене за дверью одного юнкера, только сейчас замечая его.
«Часть увели в залу, а я и еще несколько здесь! Товарищи по ту сторону шкапа у стены», — ответил он.
«А что вы думаете делать?» — спросил я.
«Что? Остаться с Правительством; оно, если само будет цело, сумеет и нас сохранить!» — ответил он.
«Ну, я под защиту Правительства не пойду. Да с ним и считаться не станут.
Все равно разорвут», — ответил я.
«Но что же делать?» — спросил он.
«А вы смотрите на меня и действуйте так, как я буду действовать», — ответил я. И стал выжидать.
Комната уже наполнилась двадцатью пятью человеками, отобранными шляпенкой.
«Ну, выходите сюда!» — крикнул шляпенка членам Временного Правительства.
«Ну, да хранит вас Бог!» — взглянув на них, мысленно попрощался я с ними и вышел в нишу.
В нише, прислонившись к косяку, стоял маленький человечек, типа мастерового-мещанина, — недавний объект моего наблюдения.
«Послушайте, — тихо и быстро заговорил я с ним, — вот вам деньги… выведите меня и его, — я указал на юнкера, — отсюда через Дворец к Зимней Канавке. Вы знаете Дворец?» — продолжал я спрашивать его, словно он уже дал мне согласие на мое абсурдно-дикое предложение провести через огромнейший Дворец, насыщенный ненавидящими нас, офицерство, революционным отбросом толпы — чернью и матроснею.
«Я что? Я так себе. Товарищ прибежал ко мне сегодня и зовет идти смотреть, как Дворец берут. Он в винном погребе остался, а я непьющий, вот и пришел посмотреть сюда на Божье попущенье», — тянул мастеровой, отмахиваясь от денег.
«Ладно, ладно, потом расскажете! — убеждал я его, — прячьте деньги и идемте, а то сейчас и нас заберут, а я не хочу вместе быть», — убеждал я.
Мастеровой крякнул, взял кошелек и, посмотрев в разредившуюся от масс Портретную Галерею, наконец произнес: «Идите туда и там подождите. Ежели они не заметят, я выйду и попробую провести», — закончил он.
«Ну, была не была! Помяни Царя Давида и всю кротость его…» — всплыла на память завещанная бабушкой молитва, и я, дернув за рукав юнкера, пошел в Портретную Галерею навстречу всяким диким возможностям.
Юнкер шел за мной. Вышли. И тут снова возбуждение оставило меня, и я, покачиваясь, едва дошагал до диванчика у противоположной стороны и сел.
«Делайте, что хотите!» — неслось в голове. «Не могу идти», — рвало отчаяние душу.
Мимо шли, бежали, а мы сидели. Юнкер тоже сел рядом со мной.
Наконец к нам подошел мастеровой. «Их повели», — проговорил он. «Идемте! Ой, не знаю, как выйдем, там здорово вашего брата поколотили», — махнул он рукой.
«Я устал. Я не могу идти. Дайте курить», — попросил я.
«У меня нет. Я этим не занимаюсь. Эй, товарищ!» — крикнул он одному солдату, ковырявшемуся под матрацами, вытаскивая из-под них револьверы и винтовки. И тут я заметил, что таких «ковырял» было много, и что все заняты, очевидно, одной мыслью что-нибудь забрать, утащить. Были и такие, что с диванчиков отпарывали плюш. «Гиены», — мелькнуло сравнение и вспомнилось, как под Люблином я однажды таких обирал отгонял от тел убитых товарищей при лунном свете прелестной летней ночи. И на сердце засосала безысходная тоска.