Октябрь - Страница 86

Как только мы прошли арку Главного Штаба и стали подходить по Морской улице к Невскому проспекту, неожиданно из-за всех углов по Невскому и из всех домов и подворотней на Морской высыпали сотни вооруженных людей, рабочих с красными флагами и винтовками, и в один миг окружили всю нашу батарею. Не успел я заметить, как вся улица и перекресток Невского заполнились этой толпой, как меня захватили сзади и сбоку и вытащили из седла. То же самое случилось и с другими юнкерами нашей батареи и ее командиром, и о сопротивлении орудиями или иначе не могло быть и речи. Пока с меня сдирали погоны, отнимали шашку и револьвер, я заметил группу солдат, около ста человек, под предводительством унтер-офицера, которые пробивалась сквозь окружавшую нас толпу и отталкивали от нас толпу рабочих. Унтер-офицер закричал на рабочих: «Товарищи рабочие, этот пункт поручен мне лично Лениным, и я забираю этих юнкарей в плен!! Мы их должны доставить в наши казармы!!» На этом солдаты его нас всех окончательно окружили и повели за угол по Невскому в сторону Мойки, а затем по боковой улице в казармы Павловского полка, что на западной стороне Марсова поля (где теперь парк и могилы жертв революции), между Невой, Мойкой и Летним садом.

Как только нас окружили солдаты и повели на Невский, много рабочих бросилось за нами, приставая к солдатам с криками: «Товарищи, чего вести этих гадов-капиталистов в плен, тащите их к Мойке и покончим с ними! Мы только что захватили тех, что были на телефонной станции, покончили с ними и побросали в реку! Чего тащите их в казармы?!..» С такими криками толпа шла за нами еще два-три квартала и постепенно растаяла. А нас действительно привели и заперли в одном из помещений Павловского полка, которое было совершенно пусто, и сидеть можно было только на полу.

Иными словами, унтер-офицер этого полка, которого я никогда больше не видел, спас жизнь большинству юнкеров, а почему он это сделал, остается для меня навсегда загадкой.

Часа через три после моего «пленения» в наше помещение в Павловских казармах стали прибывать другие пленные, захваченные после нашего ухода в Зимнем Дворце. Среди них были еще юнкера нашего училища и разные другие люди, которые мне рассказывали, что они видели вечером 25 октября. После бегства Керенского к вечеру 25 октября Временное Правительство решило не сопротивляться, посчитав, что их дело проиграно, некоторые военные части, как мы и казаки, покинули дворец до его захвата толпой рабочих с Путиловского (ныне Кировского) и других заводов и небольших групп солдат. Там еще были юнкера Владимирского училища, персонал военных лазаретов во дворце и раненые, а также часть женского батальона Бочкаревой. Как рассказывали мои пленные собеседники, после знаменитого выстрела с крейсера «Авроры» толпы, скрывавшиеся в боковых улицах вокруг Зимнего Дворца, ринулись ко дворцу и ворвались в него, так как сопротивления было очень мало. Отстреливались только части женского батальона и немного пехотных юнкеров; были раненые, принесенные в лазарет дворца, которых доктора с трудом отстояли от расправы толпы. Точно не знаю, были ли убитые среди юнкеров, но бочкаревским женщинам пришлось плохо: были и убитые, и раненые, и изнасилованные, но никого из них в наше место заключения не привели.

В течение 36 часов, то есть до утра 27 октября, мы сидели в «плену» (своих же!), выпускались поодиночке только в уборную с середины 26 октября и не получали никакой пищи и даже воды до вечера 26 октября. В течение ночи на 27-е появились какие-то советские представители и в числе их юнкер Каннегисер, нашего младшего курса, который имел какие-то связи с советским командованием и объявил нам, что рано утром 27-го нас поведут под охраной пешком в Михайловское училище, после чего оно будет немедленно распущено.

Так и было на следующее утро, и днем 27-го я уже вернулся домой и нашел мою мать в ужасном состоянии беспокойства, как за меня, зная, что я был в охране Зимнего Дворца, так и за моего отца, который еще не вернулся из Ярославля, где он ревизовал кадетский корпус. К счастью, отец сумел замаскироваться на железной дороге и благополучно прибыл домой в тот же вечер.

Александр Синегуб

В восемь часов утра я был уже в Школе и сидел в канцелярии, постепенно входя в свою тяжелую роль адъютанта Школы. «Пройдут эти дни ожидания выступления Ленинцев, наладится курс для государственной жизни Родины, и я тогда подам рапорт об отставке. В деревне моя работа будет полезнее, чем здесь, среди заговоров тех, кто сам не отдает себе отчета в последствиях, кто личное ставит выше народного благополучия… Как распинались в "Колхиде", сколько таинственности и верных доказательств! Смешно… Нет доверия друг к другу, а запрягаются в воз, должный вывезти Россию на светлый путь жизнедеятельности. Никакой самодеятельности, спаянности. А о любви к Родине и уж говорить нечего! Словно это — молодчики, тучами являющиеся в последнее время в Школу для поступления в юнкера и цинично-откровенно объяснявшие свои побуждения, толкающие их именно в нашу Школу. Одни стоят других — одинаковые карьеристы тыла», — злобно размышлял я, почему-то припоминая случай третьего дня во время приема с предложенной мне взяткой…

«А это что?» — прервал я невеселые думы во время механической подписи размноженных на гектографе повесток к педагогическому персоналу Школы…

«Телюкин!» — позвал я старшего писаря, так гордившегося, несмотря на свое нынешнее эсэрство, бывшей службой в личной канцелярии Государя-Императора.

«Что прикажете?» — вырос с вопросом передо мною позванный унтер-офицер.