Под нашими окнами убиты четыре юнкера, четыре красивых шестнадцатилетних парня. Большевики оставляют трупы на месте, но собираются снять с них сапоги. Мы вынуждены вмешаться.
На углу Шамшевой улицы и Большого проспекта Петроградской стороны я увидел покупающим газеты своего бывшего законоучителя, священника Введенской гимназии, где я когда-то учился, Николая Михайловича Гурьева. Я поздоровался с ним и тут только увидел, что он не один. Рядом с ним стоял мой бывший одноклассник и товарищ по нелегальной революционной работе Владимир Владимирович Пруссак. Я только второй раз видел его по возвращении из ссылки и потому, естественно, обрадовался.
— А, Володя! — радостно сказал я и подошел к нему, протягивая ему руку. Но, увы! моя радость не нашла соответствующего отклика в его душе. Он не двинулся с места и, засунув руки в карманы, как-то исподлобья посмотрел на меня.
— А ты в Смольном работаешь? — неожиданно задал он мне вопрос.
— Да, работаю, — ответил я.
— В таком случае я не могу подать тебе руки, — сказал он и еще глубже засунул руки в карманы. Я громко выругался и, не говоря ни слова, направился дальше.
Этот эпизод в глубокой степени огорчил меня. С Пруссаком мы когда-то были большими друзьями. Вместе работали в нелегальной межученической организации, вместе были арестованы 9 декабря 1912 года по «витмеровскому» делу, и только потом наши пути разошлись. Я уехал за границу, а он был вновь арестован по делу «революционного союза», судился и получил бессрочную ссылку в Сибирь. Революция вернула его обратно в Петроград.
Ночь на 30 октября прошла в ликвидации отдельных разрозненных вспышек мятежа то в том, то в другом конце города.
Наступала ночь. На Невском, по которому завывал жестокий ветер, не было почти ни души, только против Казанского собора собралась толпа и продолжала бесконечный спор; несколько рабочих, несколько солдат, а все остальные торговцы, чиновники и им подобные.
«Ленин не заставит немцев заключить мир!» — кричал кто-то.
Молодой солдат с жаром возражал: «А кто виноват? Все Керенский ваш, проклятый буржуй! К черту Керенского! Не хотим его! Хотим Ленина!..»
Так началось и кончилось в Петербурге предприятие «Комитета спасения».
Вот это — не в пример восстанию большевиков — был заговор. Он был учинен чисто конспиративным путем — без всякого участия масс, против их воли, без их ведома, у них за спиной. Это был заговор. И это был заговор контрреволюционный, корниловский не только по возможным последствиям, но и по самому существу. Это был заговор, устроенный кучкой обанкротившихся политиканов, против законного Петербургского Совета, против законного Всероссийского съезда, против подавляющего большинства народных масс, в котором они сами были так же неприметны, как в океане щепки и обломки разбитого бурей корабля.
Заговор 29 октября тоже имел свои последствия. Я утверждаю: только теперь, после этой кровавой авантюры, окончательно окрепло настроение сторонников октябрьского переворота. Это я видел воочию, и это подтверждали очевидцы.
— А, так вы так?! — сказали рабочие районы и подтянулись, напряглись, ощетинились на врага. Классовый инстинкт тут сделал свое дело. От колебаний, от созерцательности, от расхлябанности почти ничего не осталось в какие-нибудь сутки. Теперь знали твердо: надо защищать свое дело от буржуазии. И авангард петербургского пролетариата стал, без фраз и без преувеличения, рваться в бой. Достаточно было посмотреть на улицах отряды обучавшихся красноармейцев, чтобы увидеть перелом, созданный воскресеньем 29 октября. Смешные, небрежные, неуклюжие толпы равнодушных людей с винтовками превращались в стальные рабочие батальоны. Они знали, что сейчас пойдут делать важное дело, и сознательно, серьезно готовились к кровавой жертве.
В Николаевском зале подходило к концу заседание думы. Курьер принес известие, что комиссия, посланная на вокзал с приветствием навстречу Керенскому, арестована. На улицах был слышен глухой гул отдаленной канонады, доносившийся с юга и юго-востока. Керенского все еще не было…
А в верхнем этаже Смольного полным ходом, не слабея, действовал, нанося удары, Военно-революционный комитет. Люди входили туда свежими и полными сил, дни и ночи крутились они в этой ужасной машине и выходили оттуда бледными, измученными, охрипшими и грязными, чтобы тут же свалиться на пол и заснуть… Комитет спасения был объявлен вне закона. Пачки и связки новых прокламаций загромоздили весь пол.
В Большом зале Троцкий давал отчет о событиях дня.
«Мы предложили юнкерам-владимирцам сдаться, — говорил он. — Мы хотели избежать кровопролития. Но теперь, когда кровь уже пролита, есть только один путь — беспощадная борьба. Думать, что мы можем победить какими-либо другими средствами, — ребячество… Наступил решительный момент. Все должны помогать Военно-революционному комитету, сообщать ему обо всех запасах колючей проволоки, бензина и оружия… Мы завоевали власть, теперь надо удержать ее».
Меньшевик Иоффе хотел прочесть декларацию от имени своей партии, но Троцкий отказался допустить «спор о принципах».
«Наши споры теперь разрешаются на улицах, — воскликнул он. — Решительный шаг сделан. Мы все и, в частности, лично и берем на себя ответственность за все происходящее…»
Выступали солдаты, прибывшие с фронта, из Гатчины. Один из них — от ударников 481-й артиллерийской бригады: «Когда об этом узнают в окопах, там скажут: вот оно — наше правительство». Юнкер Петергофской школы прапорщиков рассказал, как он и двое других отказались идти против Советов и как товарищи, вернувшись после боя из Зимнего дворца, выбрали его своим комиссаром и послали в Смольный предложить услуги настоящей революции.